Огромные металлические буквы, сложенные в слово «любовь», уже несколько месяцев путешествуют по паркам Москвы. Как любой городской объект, их облюбовали голуби и даже оставили на них свои «метки», правда, вполне радужных цветов. Конечно, птицы-вандалы тоже из железа, а цветастые брызги нанесены самим автором работы Сергеем Шеховцовым. О том, как художник нивелирует «пафос высказывания», отличиях паблик-арта от классической скульптуры, биеннале в Венеции и московском сквоте — в нашем интервью.
Вы известны прежде всего как скульптор, а самая памятная работа в области паблик-арт, которая приходит на ум, — «Мотоциклист», которой вы в 2009 году «пробили» стену павильона России на биеннале в Венеции. Это была первая работа в этой области?
Одна из первых. До этого была «Мальчик и голуби» на фестивале «Европалия — Россия» в Бельгии в 2006-м. Мою работу интегрировали в пустой фонтан в центре огромного старинного пассажа в Брюсселе: мальчик сидел, а вокруг было 15-20 голубей. Вернулись домой, кстати, только три или четыре птички. А вторая — да, на Венецианской биеннале.
«Мальчик и голуби» уже тогда были сделаны из вашего фирменного материала — поролона?
Да. Я делал тогда все скульптуры из поролона, и у меня в голове и мыслей не было, что существует какой-то там паблик-арт. А показывать вещи из этого материала на улице, конечно, было невозможно.
Одна из последних паблик-арт работ называется «Любовь и голуби» — ее прямо сейчас можно увидеть в Сокольниках. Она как-то концептуально связана с той первой в Брюсселе?
Нет, но птиц я люблю. Я и сам Петух по году рождения (смеется). А «Любовь и голуби» появились по воле случая: мне предложили поучаствовать в городском проекте. У меня давно была идея, и я даже небольшой скетч рисовал по этому поводу — сделать своего рода оммаж известной скульптуре Роберта Индианы LOVE, только с кириллицей. Поменял шрифт — нашел его на постере фильма «Любовь и голуби». А скульптуру решил сделать ржавой: хотел показать этакую «химию любви», окисление. И посадил на нее металлических цветных голубей, своеобразный поп-арт, синтез кинематографического и искусствоведческого.
У вас классическое образование живописца, а скульптурой начали заниматься в конце 1990-х…
Да. Это было в сквоте на Бауманской, я писал некий трансавангард. Рисовал все время изображения предметов, а потом подумал: почему бы не заняться объектами? И стал делать объекты из подручных материалов и скотча. Когда нас выгоняли из сквота, решили устроить прощальную выставку. Я тогда сделал большую мышь из скотча и огромный кусок сыра. Думал: из чего сыр-то сделать? А вот, из поролона!
Первой полноценной скульптурой можно считать здоровенный мотоцикл. Я сделал его для арт-фестиваля на Клязьме. Поехал тогда на завод, увидел, что поролон выпускается в огромных блоках, а не в листах, как я думал. Блок мне дали, так и получилась эта работа. Ощущение от масштаба было сильное — так и пошло-поехало. После я стал и людей вырезать из таких блоков. И тогда, кстати, как скульптор я не позиционировал себя. Считал это переводом рисунка в трехмерное пространство. И они до сих пор у меня такие.
О долговечности материала думали?
Сначала, конечно, нет. Был такой фан воодушевляющий — делаешь, и все! А потом начал задумываться. Особенно когда один музей голландский покупал скульптуру и спросил: «Нам так нравится! А сколько она может продержаться?» Никто не мог ничего сказать. Потом мы нашли средство для сохранности — состав на основе латекса, которым пропитывали материал. Но все равно это была мягкая работа — получалась несопоставимость предмета и его цены. Да, она могла быть удачной, сложной, какой никто не делал до этого, но провоцировала вопрос: «А если она развалится через 20 лет, что нам делать?»
В русском павильоне в Венеции была моя последняя скульптура из поролона. Тогда уже ощущался финал этой истории, да и появились новые желания, в частности, делать более твердые вещи. И я начал работать с пластиком на основе полиуретана. Кстати, хорошая новость в том, что где-то месяц назад я нашел средство, с помощью которого можно поролон превратить фактически в камень. Мой товарищ подсказал, что сейчас появились такие материалы. То есть получается так: на вид — губка, а в действительности — твердый тяжелый объект. Так что посмотрим, может, еще вернусь и к поролону.
Как считаете, любая скульптура может стать объектом паблик-арт?
Нет. Для меня есть различие понятий: паблик-арт и скульптура. Паблик-арт — это некое событие, когда художник что-то делает для парка или улицы. И его работа интегрирована в среду, по сути, этим самым проектом. Он может попасть в контекст, может не попасть — здесь очень много факторов. Но, как правило, большинство паблик-арт-объектов имеют временный характер. Если они остаются в пространстве, то становятся самостоятельной скульптурой.
Какие у вас ощущения, когда работы появляются в общественных пространствах?
У меня их было пока не так много. «Любовь и голуби», например, в Кусково стояла идеально. Я видел, как свадебные кортежи приезжали, гости фотографировались. Невесты эмоционально реагировали — мол, ржавая любовь, ха-ха-ха. Люди вполне нормально воспринимали. И мне было очень приятно. Но и без жалоб в инстанции не обошлось. Обсуждения какие-то в интернете, мне присылали ссылки с тысячами комментов. Главную неприязнь вызывает то, что на «Любви», мол, голубиный помет. Это, как выясняется, оскорбление для кого-то.
Кого? Влюбленных?
Не знаю. Когда на памятнике Пушкину сидит голубь и гадит, это никого не оскорбляет. А это все с доносами и кляузами — какая-то временная история, думаю. Началась с «Большой глины» Урса Фишера (Urs Fischer) у ГЭС-2, да так и продолжается.
Вы время от времени заходите и на территорию стрит-арта — используете элементы граффити…
Да. Какие-то штуки из баллончиков появляются и на холстах, я возвращаюсь к ним время от времени, и на скульптурах. Вот на «Любви» я внизу пустил граффити: как бы предположил, внес в контекст, что объект уже как будто разрисовали уличные хулиганы. И мне хотелось, чтобы другие люди тоже могли ее разрисовать, предполагал интеграцию. Мне это кажется нормальным, это тоже некий процесс. Но люди у нас культурные, ничего до сих пор нет. И мои граффити исчезли, потому что окисляется металл, краска смывается дождем.
Насколько граффити на скульптуре меняет ее восприятие?
Оно снимает пафос. То есть ты видишь некий будто испорченный объект, произошел акт вандализма. Я не очень люблю пафосную скульптуру и, если даже ее делаю, всегда пытаюсь хоть немного «опустить».
Например, у меня была большая скульптура брутального мужчины, который брызгает дезодорантом под мышкой. Это ирония. Мужество и слабость — сочетание, мне кажется, очень человеческое.
Когда по Москве ходите, какие-то рождаются идеи, что вот здесь, например, не хватает такого-то объекта, скульптуры?
Да, но меня даже не Москва сама интересовала, а спальные районы. Там всегда много объектов сувенирных: «Я люблю Москву» и другое подобное. Но нигде нет скульптуры, посвященной самому спальному району. Мне, как художнику, идея нравится — там присутствует какая-то очень большая энергия передвижения, которую хочется зафиксировать. Я делал что-то подобное в музее в Перми и хотелось бы сделать в Москве. Такое подобие стелы с диваном или ковром в основании и гоночной машиной на вершине.
Желаем осуществить!
