Художник Иван Горшков — о том, «что хотел сказать автор»

СЕРГЕЙ ЛИМОНОВ: Насколько твой проект глубок и серьезен? О чем он?

ИВАН ГОРШКОВ: Нужно понять, что я тот художник, который всю жизнь делает один проект, только он эволюционирует и трансформируется. Мои серии не узко сфокусированные. Я просто развиваю какие-то интересующие меня традиции, приемы, делаю акцент на чем-то отдельно. Этот проект не то, чтобы подытоживает какой-то жизненный этап, но он очень большой, основательный, для меня, кажется, переломный. Как и в музейной выставке «Фонтан всего», здесь я собираю все, на что способен, все лучшее, переформатирую, мобилизую все приемы и пытаюсь слить их в один поток.

Я занимаюсь осмыслением культурного кода, визуальности — как она сегодня влияет на формирование нас самих, какой отпечаток оставляет в человеке. Даже сейчас чувствуешь кожей, насколько меняется мир, NFT и новые дискурсы, которые еще пару лет назад звучали бы дико или как-то странно, становятся общим местом. Понимаешь, насколько быстро нужно уметь промывать глаза и перестраиваться, чтобы сохранить элементарную адекватность. Вся моя деятельность, она про такой пересмотр, про, как говорится, бесконечное остранение, попытку посмотреть на что-то привычное новыми глазами.

Эта серия, и живописная, и скульптурная, работает с такими довольно классическими вещами, как колорит, композиция, образность… Просто для меня это выход на новый качественный уровень, в первую очередь, и технически, и в плане осмысленности. Вывод приемов, которые я использовал и раньше, из уровня хулиганского эксперимента на уровень уверенной руки.

Ты сделал пост, где объяснил, как ты работаешь: чем бессмысленнее твой сюжет, чем более он хаотичный, тем он больше достигает цели. Получается, что у тебя, как у Алисы в стране чудес, зазеркалье на картинах: полный хаос. При этом там соседствуют круассаны, пластиковые сосиски, солдатики, которые бьют молотками по унитазу, городские скульптуры из металла, которые больше похожи на бормоглотов и брандешмыгов. Для неподготовленного зрителя это шок — «что хотел сказать автор?!». Если у тебя хаос в творчестве, на картинах, то нет ли у тебя хаоса в жизни?

Если начать с конца, то особенно в последние годы моя жизнь очень упорядочилась, неприлично даже для художника упорядочилась. Мне всегда нравилось не соответствовать стереотипам: быть художником и производить осмысленный хаос, но при этом говорить на языке бизнеса, а может быть, и вести дела как менеджер.

А что касается моего метода, то это стремление к наиболее странным ситуациям: вырваться из привычного контекста, вырвать эти игрушки, находки из привычного контекста и еще раз, промыв глаза, задаться вопросом: «А сегодня они как на самом деле выглядят? И как могут выглядеть? Кем они могут быть? Так ли они милы и безобидны, как это кажется?».

Я понял, что ко мне это относится на все сто процентов, потому что я стараюсь сделать так, чтобы было интересно смотреть мне самому, чтобы я сам мог удивиться новой ситуации.

Действительно, визуальный ряд у тебя просто потрясающий, его интересно разглядывать. Ты сейчас намекнул, что кроме этих веселых картинок есть некая внутренняя драма в твоих произведениях. Какой-то конфликт, не все так весело, особенно с учетом того, что русский творец, художник, писатель, живет в нашей стране с такой противоречивой историей, и вообще со склонностью к литературе — в литературоцентричной стране. Мы живем на родине Достоевского, нам нужна эта драма. Без драмы мы не можем воспринять творца как серьезного художника. Она у тебя есть?

Мне всегда нравились художники, которые работают в разных медиа, владеют разными приемами. Мои кумиры юности — это те, кто делал и гигантскую бронзовую скульптуру, и наваливал кучу какой-то дичи, и рисовал, и снимал видео. Мне всегда хотелось быть таким. Сейчас я прекрасно понимаю, что каждое отдельное направление в моей деятельности имеет какую-то функцию и с точки зрения карьерного развития. Я произвожу параллельно проекты без коммерческого потенциала и с коммерческим потенциалом, и картины в прямоугольниках, и какие-то промежуточные вещи, которые непонятно, как воспринимать и уж тем более продавать, например.

Мне тем больше нравится работа, если ее непонятно, как описать, если можно только пожать плечами. Чем больше этого ускользания, тем больше мне она нравится. Чем более произведение неоднозначное, тем более оно сложное, многослойное, глубокое, интересное.

Мне нравится эта тема про отсутствие текста и смысла, потому что все наши картины великих классиков сюжетные. А на самом деле человек, в том числе русский человек, он часто живет в бессмысленном бессюжетном мире. Начиная с детства, с каких-то логичных сказок до культа «Алисы в стране чудес», до того же Кафки и Сартра, которые в нашей интеллигентной стране были кумирами. Но когда человек окончательно взрослеет и вдруг сталкивается с таким алогичным хаотичным миром художественным, которые выстраиваешь ты, он начинает плеваться и высматривать трех мишек или волну Айвазовского. Говорит, а не наколол ли его художник? Обычная обывательская коллизия сознания. Мне кажется, тебя уже достали такими вопросами, ты на них не отвечаешь, потому что, в итоге, завоевал признание и имеешь кучу почитателей.

Поскольку я художник региональный и занимался общественной деятельностью в Воронеже — Центром современного искусства, то с 2009 года активно тренировался в спорах и в ответах на подобные вопросы, составлял катехизисы.

Да, можно же в лоб ответить на этот вопрос! Ответ, скорее всего, не понравится вопрошающему. Мне кажется, даже для студентов артшкол есть такое популярное задание: ответь прямо в двух предложениях, о чем эта выставка или о чем твоя работа. Хотя я сейчас на двоечку справился с этим. У меня накопилось определенное количество шуток или остроумных ответов на эту тему. По поводу музейной выставки у меня как был такой: главный ее мотив в том, что все это как будто раек, но на самом деле — адок.

На выставке мой главный мотив — избыточность, «передоз» разными противоречивыми приемами, которые спорят и создают очень сложную ситуацию, к чему я и стремлюсь визуально. На первый взгляд может показаться, что это бесконечная карнавализация, какой-то цирк и угар веселья. Но вот мне и понравилось сравнение с Пиноккио, потому это похоже чем-то на тот сюжет, когда мальчики приезжают в некий Диснейленд, в мир беззаботного карнавала, и попадают в ад. Это был лейтмотив всей выставки, что ты ходишь по такому карнавалу, но, вглядываясь, вдруг понимаешь, что все это настолько бесчеловечно, с той точки зрения, что это вообще не разговаривает с человеком, не рассказывает сюжетов, ничего не объясняет. Это как будто бы сделано не человеком и не для человека. В момент этого понимания должен приходить ужас холода и одиночества, ты здесь как бы лишний.

У меня последний к тебе вопрос. Ты когда создаешь, творишь, ты действуешь как гусеница из той же «Алисы в стране чудес», у которой 40 ног, и она не задумывается, как идет? Ты действуешь как ребенок, и в естественной среде играешь, творишь и радуешься этому творчеству? Либо это очень осознанные процесс: ты достигаешь какого-то барьера, утыкаешься в тупик, у тебя творческие муки, ты не знаешь куда деваться, что делать, ты сомневаешься даже, может быть, в себе, в своем творчестве и что-то удаляешь из своих работ? И с помощью какого-то внутреннего кризиса преступаешь этот барьер, порог и идешь дальше? Какой у тебя тип творчества?

Я думаю, он комбинированный, конечно же. Потому что делать что-то на подъеме — это круто. Когда ты делаешь что-то с энтузиазмом, с верой. Конечно, эта эйфория не продолжается круглые сутки, это какие-то отдельные вспышки, которые чередуются с этапами осмысления. Круто, когда ты можешь испытывать катарсис, и отрефлексировать потом холодным умом, когда ты можешь совмещать и рассудок, и эмоции. Надеюсь, что в моем случае происходит такое чередование этапов. Мой осознанный творческий путь начался в 2009 году с мысли: «танцуй, как будто никто не видит, рисуй, как будто этого никто никогда не увидит». Когда я вдруг попробовал сделать что-то как тренинг, думал, что я точно этого никому не покажу, и я могу позволить себе все, я не должен ни перед кем отчитываться и объяснять.

Это однозначно был прорыв. Мне этот способ нравится, как такой рецепт по выходу из творческого кризиса, когда можно просто отпустить вожжи, пообещать себе, что ты это никому не покажешь и разрешить себе все. Но, безусловно, нужно иметь какой-то аналитический аппарат, чтобы принять решение потом, когда закончится аффект. Понять, что в этом хорошего, что плохого, вычленить сильные стороны. Два этих приема я чередую все время.