Как понять современное искусство: интервью с Дмитрием Озерковым

О первом осознанном опыте

Вероятно, первое настоящее осмысленное удовольствие от искусства я получил в подростковом возрасте — это было в 1993 году на эрмитажной выставке колумбийца Фернандо Ботеро (Fernando Botero), художника, который пишет толстых людей. Эта выставка дала мне незнакомое до этого ощущение, что в искусстве можно все. Что искусство — это не скука, не то, что нужно выучить, перед чем нужно трепетать, как в храме, а что-то живое, сильное, от чего можно получать эмоции и с чем можно просто жить ежедневно. И это при том, что Ботеро мне тогда не понравился, не очень нравится и сейчас.

О пути к искусству

Я всегда мечтал быть писателем. Я сказал об этом маме, когда мне было года три. Она запомнила, потому что это несколько отличалось от того, что она ожидала услышать, и припоминает мне до сих пор.

В детстве, с шестого класса, я ходил в школьный кружок Эрмитажа. Это было весело. Кружок давал самые разные знания про самое разное искусство. Общение с преподавателями было более неформальное, чем в школе. К моменту поступления в университет я хотел заниматься историей или археологией — мне казалось, что это более серьезные науки по сравнению с искусствознанием. Но после поступления на исторический факультет, когда начинаются собеседования, я сходил на кафед­ру археологии, увидел там таких полевых ребят, настроенных копать, а на истории — серьезных молодых много знающих мужчин в очках. И подумал, что не хочу так много знать и так выглядеть тоже не хочу. А на кафедре искусствоведения были молодые, прекрасные девушки с блестящими глазами, и я подумал, что пойду туда. Кроме меня, там был еще один юноша, очень тихий и скромный, так что у меня были все шансы.

О работе в Эрмитаже

Когда я пришел в Государственный Эрмитаж на работу в 1999-м, то искал ощущения стабильности, потому что в то время она была очень важна. У меня была копеечная зарплата, чуть больше моей университетской стипендии, но меня это мало волновало. Работа никогда не была про деньги, скорее про возможность быть сопричастным к огромному пласту культуры, который умеет сам себя защищать. И еще есть Эрмитажная библиотека, в которой хранятся всякие раритеты и которая доступна только сотрудникам — вот ради нее я и пошел сюда, она очень важна в случае, если ты действительно хочешь изучать искусство (заметим, что интернета тогда не было). Эрмитаж — главный музей, действительно величайшая история. И сейчас это, когда появляется столько музеев «с услугами», но второсортными коллекциями, понятно как никогда. И даже если Эрмитаж не всегда эффектен в любой мелочи — гардеробщица может вам что-то жестко сказать, смотритель может окрикнуть или лампочка где-то перегореть, — то тут всегда есть история. Она бесконечный источник информации, знаний, фактов, их интерпретаций, который мы будем черпать столько, сколько сможем и сколько он будет существовать.

Конечно, работать здесь трудно, потому что есть карма этого места. Есть и банальная ежедневная суета, связанная с новыми законами, с новыми запросами. Все быстро меняется, становится виртуальным, интерактивным. И Эрмитаж идет за этим всем, старается делать все лучше всех и в каких-то вещах побеждает. А когда делаешь выставку, то добавляется и физическая нагрузка — проходишь 15–20 км в день, я засекал.

О проекте «Эрмитаж 20/21»

В Петербурге был когда-то журнал «Новый мир искусства», который издавался с 1998-го по 2009-й. В первые годы я писал туда тексты, потому что на тот момент это были хорошие деньги для меня. А дальше, видимо, какие-то из них попали кому-то на глаза, меня пригласили в музей, а потом и возглавить проект «Эрмитаж 20/21», который, конечно, изменил мою жизнь. Проекту уже двенадцать лет. Здесь многое было сделано впервые — и в Эрмитаже, и в музейной сфере вообще. Мы провели более сорока выставок, самые крупные — это братья Чепмен, Ян Фабр и Ансельм Кифер. Но я уверен, что мой лучший проект еще впереди, потому что есть чем заниматься, много идей. Я, например, хотел бы курировать большую международную биеннале или разработать концепцию нового большого музея — мне было бы интересно с нуля построить некий организм.

О коллекции современного искусства в музее

У «Эрмитажа 20/21» изначально не было бюджета на покупку произведений. Потому что, как только мы начнем покупать, сразу будут вопросы: что мы купили, за сколько, почему? Поэтому мы принимаем работы в дар или покупаем их через наших партнеров, эндаумент-фонд и так далее. Сейчас у нас несколько тысяч экспонатов, среди которых есть и скульптура Фабра, и картина Кифера, и работы Энтони Гормли (Antony Gormley), три большие инсталляции Кабакова, фотографии Кандиды Хефер (Candida Hoefer) — проект, сделанный специально для нас и нами спродюсированный.

О чем мы еще мечтаем? Хороший вопрос… Потому что, когда что-то произносишь, это сразу начинает работать. Я думаю, мы хотим ключевые работы художников, очень дорогие, которые мы не можем купить в силу разных обстоятельств. Прежде всего, уже классиков: Дэмиена Херста (Damien Hirst), Такаси Мураками, Герхарда Рихтера (Gerhard Richter), Джеффа Кунса (Jeff Koons).

О том, почему российское искусство не нужно западу

Российским художникам нужно очень много и тщательно работать, потому что профессионалы должны постоянно находиться на острие. Наши очень много говорят о том, что они недооцененные, что их не берут на выставки, что их не приглашают. А говорить они должны не об этом, а о своих художественных находках. На мой взгляд, у нас мало невероятно крутых проектов, и это плохо.

Конечно, в этом им должно помогать государство. И то, что сейчас передали Государственный центр современного искусства в ведение Пушкинскому музею, — хороший путь в эту сторону.

Российское искусство в мировом контексте самобытно. Так же, как индийское или пакистанское. Оно интересно, но при этом не играет практически никакой интернациональной роли. В начале 1990-х было много ожиданий. В итоге китайское искусство, которое было в таком же положении в то же время, сумело выйти на международный уровень, а наше — увы, нет. На мой взгляд, это неумение работать и нежелание русских художников играть по западным правилам. Как только они смогут этому научиться, сразу все пойдет нормально.

О будущем

Мне нравится слово «философ», но я, конечно, до философа пока не дотягиваю. Я занимаюсь выставочной организационной рутиной. Поэтому сейчас моя профессия — куратор, а в будущем, надеюсь, это будет писатель-философ. Меня интересуют темы, которые никак не связаны с современным искусством: времени, пространства, конечности существования человека. Потому что, как мне кажется, что знание именно об этом важно успеть приобрести. Пока у меня нет какой-то четкой философской позиции, она очень хаотичная и эклектичная.

Мне вообще нравится такая формула: когда ты достигаешь в чем-то достаточного уровня, отказываешься от этого и начинаешь заниматься чем-то другим. Мне это близко. Как писал Козьма Прутков, «специалист подобен флюсу, полнота его односторонняя». Мне не хотелось бы быть подобным флюсу, и потом, есть куча других вещей, которые мне интересны и близки. История музыки, например, которую я совершенно не знаю.