Искусство и дизайн: интервью с художницей Ольгой Чернышевой

ОБ ОБЫЧНОМ ДНЕ ХУДОЖНИКА

С появлением мастерской я стала немного походить на крокодила Гену — идти и работать сама собой. Я почти вошла в режим обычного служащего. Мастерской год, и я хожу сюда каждый день: я здесь не читаю, не сплю, изредка что-то фотографирую в окне, что-то уж совсем неизбежное. Я прихожу сюда как будто бы выполнять свои планы. И поскольку я не в публичное место хожу, как Гена в зоопарк, я стала словно человек в футляре: прихожу, сижу здесь, потом иду домой.

Видео я монтирую дома, потому что там такой же компьютер. А здесь рисую. Перед выставкой мне даже стало казаться, что я живописец: приходила, переписывала — тут подтекает, тут подсыхает. Материалы, они все такие. Ты в какой-то материал впадаешь, тебя утаскивает... Бывает, я тут «зависаю».

Я продолжаю мечтать о мастерской, которая больше похожа на студию-фабрику, куда можно побольше натащить, побольше разлить, разбросать.

О МЕТОДАХ И ПОВЕРХНОСТЯХ

Я не определяю себя как живописца, или графика, или фотографа, или видеохудожника — это все стыки. Я скорее пытаюсь понять, в чем метод. Все, что я делаю, — это… Мне и самой непонятно, как это назвать. Давайте назовем это «практика». Все время анализируешь соотношение сознания и действительности. Сейчас есть сильное, скорее чувственное ощущение, что мы постоянно имеем дело с поверхностью и с какими-то отражениями, переносами, опосредованностями. Я стала делать живописную серию с зеркальными стенами. Хотя подошла к ним с другой стороны, меня интересовали и вдохновляли новые положения человеческого тела в городе: как появились люди, сидящие на корточках; а перед этим люди, стоящие, как футболисты при штрафном ударе, в «стенке», — охранники; фигурки, похожие на пятна Роршаха, — промышленные альпинисты, моющие эти новые наглейшие здания из стекла. Эти люди выглядят очень графично, очень странно. Их фигуры дуб­лируются в зазеркалье.

Так вот, это ощущение поверхностей появилось, когда я уже делала эту серию. Не то чтобы я ходила и думала: «Ну что же мы все время смотрим в экраны компьютеров или телефонов. Все, что мы видим, теперь плоское». Это я поняла уже в процессе, «через руки». Художники, как мне кажется, многое понимают через работу, тактильный импульс, и он приходит уже задним числом. Это и Эйзенштейн описывал в своем «Методе».

О ВАЖНОСТИ МЕСТА

Для всех работ важно место, где они выставляются. Контекст решает, какие элементы заработают. Я когда-то давно хотела сделать проект: всяких селебрити попросить сняться на местах тех людей, которые меня обычно волнуют. Олю Свиблову, например, попросить посидеть дежурной в метро. К вопросу, как меняет контекст. Конечно, сильно! Сейчас я стала больше думать про пространство. До этого мне казалось, что я балаганщик, — пришел, что-то развесил, потом свернул и ушел. Сейчас мне стало интересно, например, включить артефакты, документацию, специально сделать печать — когда ты не оригинал показываешь, а принт. И он сделан именно из-за атмосферы выставки, места. Раньше я так не делала. Какой свет, тоже важно. Мои работы яркого света не любят. Они все немного «дребезжащие».

О ГЛАВНОЙ ВЫСТАВКЕ

В венском Сецессионе была, наверное, самая «живая» моя выставка. Когда мы ее делали, все сотрудники были готовы поддерживать поиск, можно было что-то пробовать, было с кем поговорить — не всегда есть такие люди. И само здание не довлело, в нем было хорошо находиться.

Там, например, я добавила лайтбокс с одной историей про Чехова — маленький эпизод, который и произведением не был. Он просто выявлял абсурдные корни нормальности. Меня вообще часто описывают как реалиста, хотя на самом деле русский реализм очень зыбкий. Он у всех абсурдный: у Толстого, у Чехова; про Гоголя вообще не говорю. Эта абсурдность — как короткий путь достижения пульсации момента. Вот это мне важно. Этот стержень. Выставка называлась «Люстры в лесу». Очень житейские истории, но они могут дать импульс, который раскрутит все.

О РОБОТАХ И ЛЮДЯХ

Я сейчас серию рисунков делаю, акварелей, на такой бумажке жиденькой: на белом снегу фигурки сверху, и они, как обычно я люблю, не делают ничего, что можно было бы определить как ясное действие. Они все слоняются. Кто-то собаку на поводке держит, кто-то ждет. Я подумала, что эти состояния такие неопределенные, неописуемые — это и есть то, чему пока роботы не обучились. А выглядят эти рисунки самым допотопным образом. Такие «эскизы художника». Но называется это «Пособие для роботов для обучения человеческому». Обучение вот этому «подвисанию». Меня интересует, что у человека в голове, когда он ничего не делает.

Вообще я с большим интересом к людям отношусь. Они меня интригуют. Всегда. Особенно одиноко стоящие. С толпой уже сложнее, потому что там другая энергия. А вот одинокого человека легче с деревом сравнить или с мышкой. Его вид более природный, и это сразу становится интересно. Поэтому такие рисунки я и сделала. И смысл их в том, что пока мы такие дураки — мы люди. Пока мы немного безалаберные, глуповатые, ошибаемся, как люди ошибаются. Я так понимаю, что, когда компьютер зависает, он думает, как бы скорее отвиснуть — этот вертящийся кружочек. Когда человек зависает, о чем он думает? Может, как бы еще подольше позависать? Это иррациональное в человеке, что со стороны выглядит как полная банальность, — вот оно самое интересное.

О МЕЧТАХ И АМБИЦИЯХ

Мечты у меня какие-то дурацкие. Я все время думаю: эх, а не поехать ли куда-нибудь в деревню и там изучать гомеопатию для людей, животных и растений, например. Вот я скорее в этой области, и на этой грани, и на какой-то другой одновременно. Вряд ли я уеду, но такие мысли. Потому что ты не понимаешь все-таки, может ли искусство сейчас коррелировать с общими законами. Для чего все это нужно, кроме собственных радостей. Все очень рыхлое. А амбиции у меня невидимые. Хотелось бы их более четкими иметь, но у меня свойство все редуцировать. Мне очень трудно разворачивать что-то. Мне очень просто свернуть, обрубить, сделать маленьким, все это скрутить до зернышка. А вот взять и развернуть из этого огромную экспозицию… Как-то это плохо вписывается в экологическое настоящее. Если уж само как-то растет… У меня любое предложение сначала вызывает панику, но потом — вздохнул, построился. Я над этим тоже сейчас задумываюсь: как наиболее конструктивно и спокойно к таким вещам относиться. Видимо, это страхи. Страх ошибиться, страх что-то не так сделать. Себя трудно же оценивать.

О НАСТОЯЩЕМ

Мы с вами как-то говорили после Венецианской биеннале, и вы спросили, насколько биеннале «наращивает крылья». А я сказала: ничего не наращивает. У меня ощущение, что это не только у меня, но у русских как-то в особенности. Здесь среда не взволнована современным искусством. Но и в целом вообще не до «художника с крыльями» как-то всем. Ведь классический образ и карьера художника держались на личном начале, и очень этот образ перегрелся с XIV века. А сейчас возникли миллионы «личных начал». Это означает новую гомогенность. Вот сейчас уже все художники, у всех креатив, и очень много арт-коллективов. То есть имена авторов опять станут неважны. Идет странное нагнетание всего, что может разрешиться в какую-то новую архаику.

Художники такой парадигмы, как я, воспитывались по старинке: одинокий, что-то увидел, к себе в сознание утащил, долго там с этим что-то делал, и вот… полюбуйтесь. Это все уже passe. Но я по-другому не могу работать. Я могу полагаться на свое внимание — и все. Меняются объекты, темы. Но сам подход я вряд ли смогу изменить. Поэтому карьеры особенной я не чувствую.