В 2000-х ваши работы называли медиа-артом. Но в последние годы вы делаете сложносочиненные произведения на стыке жанров, техник, материалов. Какое-то собственное определение направления, в котором вы работаете, есть?
Сейчас модно говорить — междисциплинарный художник. Просто в нулевые медиа-арт был такой замкнутой системой, проходил еще период «вынашивания», дозревания, и он больше фигурировал в своей среде знатоков. Набор техник внутри медиа-арта тоже был довольно ограничен компьютерными и интернет-технологиями, то есть всем наличным диджитал. Нейронных сетей, которые теперь вообще размыли границы, еще не было. Поэтому было такое название — медиа-арт. Причем внутри него была еще куча градаций: отдельно net art, отдельно digital art, отдельно interactive art и так далее.
А потом технологии стали более доступны, появилась 3D-печать — я печатал с 2014 года, кажется. И, собственно, так уже материальное производство вошло в обычную цепочку создания арт-объектов, потому что традиционные авторы используют эту технологию для обычных скульптур. Ну разве это медиа-арт, когда ты печатаешь традиционную скульптуру на 3D-принтере? Нет, конечно!
Но вы технологии всегда вовлекали в некое материальное производство, верно?
Да, я приверженец все же материальной культуры, и материальные объекты для меня представляют собой большую ценность, нежели просто какие-то цифровые. Потому что, пока у нас есть тело, мы будем так или иначе взаимодействовать с материальной культурой: нам нужна будет одежда, мода, какие-то предметы, которые отвечают нашей человеческой эргономике. Ну и, соответственно, материальное искусство по-прежнему будет в цене. Не важно, каким образом оно получено, сгенерировано ли с помощью цифровых технологий или сделано руками.
У меня свой набор технологий, которые я использую: это 3D-печать, 3D-проектирование со всякой анимацией и эффектами. Плюс по-прежнему использую кастомную электронику и интерактивные инсталляции делаю уже с помощью технологий, которые нам подарила нейросеть — тех, что позволяют интерактивно взаимодействовать с человеком и выводить все это на большой экран. И здесь тоже есть материальное измерение: человек не просто в телефоне смотрит эти эффекты, а приходит на выставку и на себя примеряет всякие гаджеты в режиме реального времени. Такое взаимодействие довольно-таки физическое. Здесь по-прежнему важно твое тело и неважно, что на тебя смотрит камера и обрабатывает тебя какими-то алгоритмами. Ты по-прежнему своим телом взаимодействуешь с этим алгоритмом, то есть присутствует физическое измерение.
Как тема технологий и медиа вас вообще заинтересовала?
Я никогда и не был традиционным художником. И даже одна из немногочисленных моих старых живописных работ, в общем, не апеллирует к какой-то традиции.
Каким годом датируется?
Около 1991-го. Все, что осталось от этой работы, это фотография, на которой я позирую перед ней голым, в этаком неоакадемическом духе (смеется). То есть никогда я не ставил цели создавать традиционные образы. У меня всегда были разнообразные склонности: я учился в математической школе, потом поступил в технический университет. И я всегда считал и видел из истории, что все новое в искусстве появляется благодаря возникновению новых технологий, новой техники, каких-то открытий.
Искусство всегда следовало за технологиями. Когда-то пещерный человек заметил возможность угля оставлять след. Потом он увидел глину и еще что-то. Потом долго были краски на водной основе из каких-то минеральных веществ. Потом придумали делать краски с помощью химических реакций. Затем додумались, в конце концов, холст покрыть грунтом и на нем рисовать уже масляными красками. И так далее, и так далее. Это все технологии, благодаря которым появлялась новая эстетика в искусстве.
Но для вас лично тогда, в 1990-е, что послужило триггером к работе с новыми технологиями?
Первые работы появились в конце 1990-х, когда мы с Владиком Ефимовым начали делать интерактивные инсталляции. Они уже базировались на компьютерных технологиях. В общем-то, триггером послужила, как ни смешно, перестройка. И до нее у меня было довольно много информации о мировом искусстве, и я видел, что оно весьма разнообразно. Был журнал «Америка», в котором публиковали работы Энди Уорхола и Нам Джун Пайка. И в советских журналах тоже публиковали группу «Движение», Вячеслава Колейчука, Бориса Стучебрюкова. А с перестройкой в Москве появилось очень много выставок, причем разных. От какого-то чудовищного китча до привозных выставок в ЦДХ, где показывали Роберта Раушенберга, Джеймса Розенквиста, Янниса Кунеллиса. И это было невероятно круто! И, конечно, все это не могло пройти мимо.
А потом, когда я окончил институт, то тусовался у Петлюры в сквоте, где была куча разнообразной публики. И в 1994 году мы с приятелем сделали фестиваль «Искусство принадлежит народу» на рекламных щитах. То есть это как раз те годы, когда только-только появилось рекламное пространство, прямо ворвалось в Россию, до этого вообще не было билбордов. Пригласили к участию всех на тот момент активных художников, напечатали плакаты и расклеили. Тогда не было никакой цензуры, и фантазия наша, конечно, взрывалась. Олег Кулик с рогами и подписью «Кулика в президенты!» провисел на Васильевском спуске три дня, потом его, правда, заклеили. В общем, эффект был отличный.
Вся тусовка из Центра современного искусства на Якиманке, нашего первого арт-кластера, смотрела косо, а «Художественный журнал» абсолютно событие проигнорировал. И вот тогда я понял, что никакого профита не будет от этой среды, что нужна какая-то самостоятельная практика, которая была бы ориентирована больше на людей, которые интересуются современностью во всех ее широких проявлениях, в том числе и в технологической.
И вот мы с Ефимовым начали делать проекты, которые в этом же Центре выставляла «TV галерея». А с нулевых какой-то начался взрыв, потому что появился бродбэнд и целая волна net art, была мощная международная тусовка. Художники манифесты писали: наконец-то полная свобода, мы не зависим теперь от критиков, от кураторов, вот интернет, мы открыты широкой публике, люди могут взаимодействовать с нашими работами прямо онлайн… Будто революция была. Надежды были большие, но выхлоп весьма скромный.
Поэтому сейчас даже дежавю с этими нейрохудожниками или теми, кто работает с NFT, они повторяют буквально то же самое: мы не зависим теперь от критиков, от кураторов, мы открыты широкой публике, люди могут взаимодействовать с нашими работами прямо онлайн…
То есть с галеристами вы все-таки сотрудничали…
Сотрудничали, но они не показывали проекты net art, а выставляли более традиционные вещи. Например, у Леши Шульгина бы проект с найденными архивными фотографиями, и эти произведения традиционная художественная среда воспринимала с большим энтузиазмом. А работы инновационного характера, основанные на каких-то технологиях, — вообще никак. В общем-то, это и понятно: из этого галеристу невозможно было извлечь профит. А художник извлекал хайп и движуху, «всплывал» на поверхность.
А потом, в 2005-м, когда Володя Дубосарский открыл «Арт-Стрелку», мы напросились к нему. И он нам дал маленькую комнатушку на первом этаже, где мы стали выставлять вот этот весь диджитал и медиа-арт. И приглашали туда других художников, которые этим занимались. Тогда вдруг что-то щелкнуло! И сильно нам помогла «XL галерея», с которой мы еще с Владиком Ефимовым сотрудничали. Лена Селина и Сергей Хрипун — люди прогрессивные, они поняли, куда ветер дует, и стали возить на международные ярмарки наши медиа-зеркала, всякие интерактивные работы.
Это того времени знаменитая закрученная лента с бегущим текстом?
Да, это первая работа была — «Поэтическая экономика». А сразу за ней я сделал работу «Срочно» — мусорное ведро с диодными табло, которое читало новости из интернета в реальном времени через bluetooth. Это бомба была! А сейчас кого этим удивишь? Смешно просто.
Этот мощный коммерческий импульс продолжался до 2011 года, потом пошел спад. В 2014-м мы с Лешей Шульгиным сделали последнюю работу Jesus touch. К тому времени международная общественность приняла этот формат медиа-арта, приняла и то, что он недолговечный, требует ремонта, как любая электронная техника. Ну и появились новые форматы взаимодействия с дополненной реальностью, которую можно использовать в выставочном формате. Это до сих пор продолжается и пользуется спросом.
Еще лет пять назад, когда в Школе Родченко преподавал, придумал свою формулировку для медиа-арта. Она о том, что медиа-арт — это перформанс. Не традиционный, когда человек что-то делает, а перформанс различных устройств, которые запрограммированы художником. Грубо говоря, когда ты включаешь телевизор, то он тебе показывает перформанс для тебя, и он будет это делать до тех пор, пока он не сломается.
А с виртуальной реальностью вы что-то делали?
В виртуальной реальности я ничего не делаю, поскольку у меня к ней физическая предрасположенность — меня тошнит. Через пятнадцать минут нахождения в шлеме у меня повышается температура, начинается головокружение и тошнота (смеется).
Но для создания подобной работы обязательно ли художнику сидеть в очках?
В процессе создания можно полностью без этого обойтись. Есть программные среды, и ты просто сидишь перед экраном и проектируешь. Так же, как и в обычной 3D-программе. Поэтому делать можно спокойно, никаких физиологических противопоказаний нет. А вот пользоваться — это уже, скажем так, на любителя.
Вам это неинтересно?
Как ни смешно, меня мало интересуют игры, я вообще в них отродясь не играл. Тут, думаю, психологическая установка. Например, я не очень люблю театр. Почему? Я долго думал об этом, хотя в детстве — да и сейчас — часто смотрел телеспектакли с большим удовольствием. И однажды понял: когда ты смотришь спектакль по телевизору, у тебя есть большая дистанция между тобой и актерами, ты их воспринимаешь как персонажей какого-то действа, которое находится где-то там, далеко. Когда ты внутри зрительного зала, ты видишь близко живых людей, от них исходят звуки, от них потом пахнет, у них там какие-то тапочки поношенные или еще что-то такое. У меня эти детали перебивают все ощущения, я не могу следить за тем, что происходит…
То же самое с виртуальной реальностью — это просто психологические особенности, не все люди могут ее воспринимать. А раз у меня отторжение на физиологическом уровне, зачем я ее буду этим заниматься?!
Кроме того, с виртуальной реальностью есть большая проблема с экспонированием. Помните, например, роскошную работу Бьорк в Новой Третьяковке на последней биеннале? Очень классная работа, прямо все здорово — и музыка, и как ты там пролетаешь сквозь певицу, влетаешь в рот, вылетаешь из влагалища. Просто офигенная штука! Но весь этот антураж, как это все представлялось в каких-то порно-кабинках… То есть ты приходишь на выставку, а там просто какие-то шторки, за которыми сидят люди в этих очках. Ну это бред, когда люди находятся в общественном пространстве в шлеме, они как бы изолированы от общества.
То есть вы не можете с ними коммуницировать…
Да. Не могу совместно воспринимать объекты искусства. Даже если ты не разговариваешь с людьми, которые смотрят с тобой рядом на картину, ты все равно эмоционально с ними разделяешь впечатление.
Пару лет назад вы делали работы для NFT-маркетплейсов. Что думаете о этом опыте?
Был хайп, был огромный пузырь, который сейчас, в общем-то, сдулся в ноль. Ну, как ни смешно, я кое-что на нем заработал. Причем заработал даже не столько на продаже своих работ, сколько на этом хайпе, потому что маркетплейсы делали свои криптовалюты и AirDrop участникам — как бы распределяли свою валюту между участниками рынка, потому что ее нужно было запускать. Если ей никто не владеет, то она не будет в ходу. Там придумали формулу раздачи по твоим заслугам: много сделал работ, много продал — много валюты, мало — мало, ничего — ничего. Примерно так. У меня тоже был такой AirDrop, и я даже поначалу не обратил на него внимание, это были копейки, в районе 300 баксов. А потом неожиданно он взлетел в десятикратном размере! Смотрю: 25 тысяч долларов на счету. Пока добежал до компьютера, пока включился, подключился, курс уже упал до 20, но я успел быстро все это продать. И все. Теперь эта валюта примерно в той же цене, на уровне которой была выпущена.
Как оцениваете художественную ценность работ, которые выставляются на этих маркетах?
Думаю, что неплохо, что появился своего рода новый стиль, такой психоделическо-шизофренический.
Каких технологий вы ждете для своих работ? Есть о чем мечтать?
Конечно! Дело в том, что технологии — вещь довольно непредсказуемая, и то, что сейчас происходит в латентных фазах новых технологий, мы еще не видим. Эта работа пока недоступна публике. Но, например, когда квантовые компьютеры станут общедоступными — это будет очередной скачок в производительности и, соответственно, в объемах информации, которые пересылаются, в детализации. Что это даст мне как художнику? Пока не знаю точно, но жду, чтобы попробовать!
