Возможно, под влиянием этих метаморфоз я решил стать дизайнером и поступил в Строгановское училище. Ректором тогда был ученик Родченко Захар Быков, который на волне оттепели попытался незаметно протащить некоторые идеи авангарда. В библиотеке стали появляться иностранные журналы по дизайну и интерьеру, а на лекциях нам рассказывали про «Баухауз». Все это стало возможным после речи Хрущева на Всесоюзном совещании строителей в декабре 1954 года, где он, почти цитируя теоретиков конструктивизма, сказал: «Экономичность проекта является одним из основных показателей его целесообразности». Больше всего на этом совещании досталось Григорию Захарову, автору колонны «Изобилие» на станции метро Курская, но к 1967 году Захаров каким-то образом «встал с колен», выжил Быкова, сам стал ректором и снова начал бороться с модернизмом.
Архитектурный модернизм уничтожил понятие и «интерьера» как чего-то отдельного от архитектуры здания, и «фасада». Конструктивисты, например, начинали с функций внутреннего пространства, и это автоматически, как им казалось, создавало внешний облик. «Современный архитектор, — писал Гинзбург, — развертывает свой замысел изнутри наружу, а не обратно, как это делалось в периоды эклектизма». В здании Наркомфина Моисей Гинзбург вроде бы изменил своей философии и пригласил немецкого архитектора Хиннерка Шепера из «Баухауза» для решения колорита коридоров и жилых ячеек, но это не было, строго говоря, дизайном интерьера. Опираясь на исследования психологов, Гинзбург всего лишь стремился использовать цвет для «экономии интеллектуальной энергии» жителя дома.
Модернизм уничтожил понятие «интерьера», отдельного от архитектуры, и «фасада»
У Фрэнка Ллойда Райта (Frank Lloyd Wright) не было такого поклонения функции, но и он стремился к «перетеканию» внутреннего и внешнего пространства, что в полной мере ему удалось только в жарком климате Аризоны. Американский архитектор Ричард Мейер (Richard Meier), которого сегодня называют «последним модернистом», попытался обойтись без интерьера в своем проекте музея Гетти в Лос-Анджелесе. Его интерьер должен был быть таким же нейтральным, чистым и белым, как и фасады зданий музея. Когда заказчик отказался от такой идеи и пригласил декоратора интерьеров, для «последнего модерниста» это оказалось настоящей травмой.
В сталинской архитектуре снова, как и в XIX веке, появились и интерьеры, и фасады, хотя слово «фасадничество» по инерции оставалось ругательством. Когда в 1936 году понадобилось «прикрыть стыд» откровенно конструктивистской гостиницы «Москва», идея облепить ее традиционным фасадом ни у кого не вызвала возражений (кроме, разумеется, авторов гостиницы Стапрана и Савельева), и Щусев это задание с удовольствием выполнил.
Сама идея разделения внешнего и внутреннего пространства появилась еще в 1934 году, когда интерьеры станций и архитектуру наземных павильонов демонстративно поручали разным архитекторам. Элегантная воронка входа на станцию «Красные ворота» Николая Ладовского и построенные Иваном Фоминым декоративные пилоны интерьера в виде ворот из мраморизованного известняка темно-красного цвета (один ребенок назвал их «мясными»), по существу, не имеют ничего общего.
Интерьеры в дворцовой архитектуре практически никогда не были связаны с фасадом, а развитие советской архитектуры сталинской эпохи последовательно двигалось в сторону дворцовости, что особенно ярко проявилось в интерьерах станций Кольцевой линии. Помню, как мы с родителями спускались по эскалатору на станцию «Новослободская». Мой отец, увидев вертикально стоящие светильники, украшенные золотыми коронами, громко сказал: «Полным ходом движемся к монархии», на что мама зашептала: «Тише-тише» и стала испуганно оглядываться по сторонам.
К тому моменту, когда я собрался поступать в Строгановку, для бабушки и дедушки родители построили кооперативную квартиру в писательском доме около метро «Аэропорт». Когда туда перевезли мебель, квартира стала выглядеть точно как их старая комната. У нас же родители затеяли грандиозный ремонт. Сравнительно небольшая двухкомнатная квартира на Русаковской была превращена в четырехкомнатную. У отца появился настоящий кабинет, у меня и моей младшей сестры — по крохотной, но зато своей, изолированной комнатушке. Мы с ней испытывали примерно ту же радость, которую пережили миллионы москвичей, переселяясь из коммуналок в «хрущобы». Мама была единственной, кто не возражал против коммунального быта, она предпочла жить в общей, проходной, но зато большой гостиной.
На глазах у всех начальник вынул из портфеля ножовку и подпилил ножки рабочего стола
После Строгановки я работал в Институте технической эстетики — ВНИИТЭ. У нас в отделе появился новый начальник, который до этого занимался мебелью. От него я узнал, что начиная с 1960-х годов среди мебельщиков было две школы — прогрессивная и реакционная. Камнем преткновения была высота стола. Стол сталинской эпохи был высотой 78 см, а иногда и выше. Попробуйте сесть за такой стол, и вы сразу почувствуете, как изменилась ваша поза. Локти и плечи приподняты, не только расслабиться, но даже пошевелиться невозможно: так можно сидеть, скажем, на официальном приеме. И так должны были сидеть советские граждане у себя дома — пространственное выражение тоталитаризма, если угодно. После оттепели появились революционно настроенные мебельщики, которые позволяли себе столы высотой 72 см. Встречались и экстремисты, настаивавшие на 70, а некоторые доходили, страшно сказать, до 69 см.
Наш новый начальник не был экстремистом, но он принадлежал к прогрессивному направлению. В первый же день, чтобы показать подчиненным, по какую сторону баррикады находится, он вынул из портфеля ножовку и начал подпиливать ножки своего рабочего стола.
— У вас могут быть неприятности, — осторожно сказал кто-то. — На нем же инвентарный номер, это собственность Комитета по науке и технике.
— Пусть, — мужественно ответил начальник. Было ясно, что за прогрессивную идею он готов бороться до конца.
Как-то после работы я вернулся за забытой книгой и увидел, как начальник, озираясь по сторонам, прибивает ножки обратно. Прекрасный пример бессмысленного и беспощадного русского бунта, сменившегося конформизмом и ностальгией по старому порядку.