Банкир Петр Авен не нуждается в представлении, а его коллекция русского искусства давно снискала ему славу настоящего знатока. За двадцать пять лет его собрание стало образцом для многих коллекционеров, ступивших на этот непростой путь.
ELLE DECORATION Неизбежный вопрос: с чего началась ваша коллекция?
ПЕТР АВЕН Первая картина в собрании — натюрморт Павла Кузнецова 1920-х годов. Я купил его в 1993 году за пять тысяч долларов. Это была первая серьезная вещь, которую я хотел приобрести: работы Кузнецова были в доме моих близких знакомых, и он мне всегда очень нравился. Начав зарабатывать, я сразу решил, что буду коллекционировать живопись. У меня эта идея была с далекой юности. И я более-менее понимал, что буду собирать музейную коллекцию русской дореволюционной живописи, начиная с «Мира искусства» до авангарда. Сейчас эта идея кажется банальной, но тогда и Ларионов, и Гончарова, и Лентулов были значительно менее известными художниками, чем сейчас. В СССР о них почти не говорили.
«У друзей семьи дома была коллекция картин. И мне было жалко, что у нас их нет»
Это ваша первая приобретенная работа? Не было никаких исканий, никаких антикварных покупок живописи?
Нет. Когда я познакомился с ребятами из «Альфа-Банка», у них уже был аукцион «Альфа-арт». И первой работой, которую они мне предложили, был этот натюрморт Кузнецова. Он и сейчас в моей коллекции.
Коллекция возникла как статусное явление? Или это что-то родом из детства?
Глубоко из детства, конечно. Мне всегда нравилось что-то собирать, упорядочивать. Я серьезно коллекционировал марки, собирал модели автомобилей. Сейчас я один автомобиль от другого не отличу. Тогда же я знал все существующие машины, которые выпускались в мире. Потом я собирал модели самолетов и тоже знал все самолеты — и военные, и гражданские. Все это я продал после школы. Но я хотел что-то более серьезное. У друзей семьи дома была коллекция картин. И мне было жалко, что у нас их нет.
В одном интервью я прочитал, что к процессу коллекционирования вы относитесь очень серьезно, рассудительно.
Очень! Но у меня была система, основанная на совмещении эмоционального и рационального. Одним рассудком я не руководствовался. Я хорошо понимал, что мне надо, и просто так не покупал. Я редко выбираю работы, которые мне не нравятся, но иногда это необходимо для коллекции. И даже картины художника, который мне совсем не близок, например Рериха, я покупал, потому что для коллекции русской живописи Рерих нужен. Хотя выдающегося, канонического Рериха я так и не купил. Но у меня есть один из лучших его рисунков — «Взятие Казани».
Насколько возможно было собирать искусство тогда и какие возможности есть сейчас? Я имею в виду не финансовую сторону, а сам материал.
Собрать выдающуюся «русскую» коллекцию уже невозможно. Все, что находилось в семейных собраниях, все то, что не показывали большевики, весь «домашний» авангард большим объемом хлынул на рынок в девяностые годы. Финансовая нужда, социальные потрясения заставили людей продавать свои приобретения, и все это уже осело в нескольких больших собраниях. И сейчас без ложного хвастовства можно сказать, что собрать коллекцию, сравнимую с моей, невозможно.
Последняя серьезная коллекция — у Александра Смузикова, это коллекция авангарда. Нужно искать другую нишу, например, послевоенная советская живопись. В музее Ананьева создали блестящую коллекцию реалистического искусства, они тоже успели. Можно покупать вещи 1960–1970-х годов, они еще попадаются. Я не знаю ни одной фундаментальной коллекции советской графики — послевоенной вообще не видел. Довоенную собирали, у меня тоже есть небольшая коллекция советской графики.
«Начиная с определенного времени я знал все, что есть на рынке искусства»
Были ли какие-то ошибки?
Ошибки были. Я в своей жизни купил две фальшивые работы, обе теперь висят у меня на даче. Я их оставил как памятник своей глупости. Одна якобы Петрова-Водкина, а вторая якобы Альтмана. Еще однажды я купил фальшивую Серебрякову, но ее мне удалось вернуть.
Попались приличные люди, которые сами пришли ко мне и сказали, что они ошиблись, что работа ненастоящая, хотя на руках были все экспертные заключения. Больше у меня фальшивок вроде не было. Я просто очень тщательно все покупал и никогда не платил больше ста тысяч долларов за работу, если не было стопроцентного провенанса при всех экспертизах.
А как вы понимаете, что это подлинная работа? Вы не искусствовед. У вас появилась насмотренность за этот период, это очень важно. Но как это было в самом начале?
И у меня всегда был неплохой вкус, понимание цвета. Я знал, что, куда и с чем надо надевать, давал советы своим девушкам. Думаю, у меня есть врожденная способность видеть. Поэтому фундаментальных эстетических ошибок не было. Когда начинаешь тратить деньги, насмотренность быстро появляется.
Но проблема с подделками всегда была.
Подделок сейчас стало меньше, но их всегда было много. Я никогда не тратил большие деньги ни на какие сомнительные вещи. Ни один серьезный музей в мире не покупает больших художников без провенанса. Истории про каких-то бабушек, дедушек, таинственных коллекционеров — все эти легенды ничего не стоят. Я следовал простому правилу: покупать недорогие вещи — они в отличие от дорогих реже подделываются. Мне много раз предлагали подделки, но я легко с ними разбирался. Ведь в какой-то момент ты начинаешь видеть.
К примеру, у одной известнейшей французской семьи (даже не буду называть фамилию, потому что ее знают все) есть фундаментальная коллекция Пикассо, Брака и западного модернизма. Хозяин сказал, что у него есть несколько русских вещей, которые он готов продать. Все семь вещей, которые он предложил, были поддельными — там были Гончарова, Ларионов, Пуни, Экстер. Он купил их в Париже. Я ему об этом написал, и он их, как я понимаю, выбросил.
Ну а победы или находки?
Были победы в гонке за вещами. Это были соревнования с другими коллекционерами. Я в своей жизни не купил семь или восемь вещей, которые мог бы приобрести, — они от меня ушли. Это я, безусловно, помню и продолжаю за ними следить.
Однажды меня опередил Вячеслав Кантор, купив «Похищение Европы» Валентина Серова. В этой гонке он вообще изначально был на шаг впереди. Но все-таки жалко, что у меня не получилось. Он меня и еще в чем-то опередил. Несколько вещей я не купил, но они мне по-прежнему нужны. Я не знаю точно, где они, но в известной коллекции у состоятельного человека, который их не выставляет и которому, насколько я понимаю, они не очень нужны. Я в принципе понимаю, как мне их найти, и думаю, что, возможно, куплю их.
«Моя коллекция современного русского искусства не оправдала ожиданий»
Вы как охотник в засаде?
Конечно. Я помню все эти вещи наизусть. Начиная с определенного времени я знал все, что теоретически есть на рынке, все семьи, в которых рано или поздно что-то будет продаваться. Я и сейчас знаю. Старые частные собрания до сих пор существуют. Например, в Питере по-прежнему есть одна большая старая коллекция. Я к ним хожу и смотрю работы. Увидим, смогу ли я со временем ее приобрести.
А есть ли истории, связанные со случайными находками?
Совсем случайных находок у меня не было. Были просто сюрпризы, когда, например, ныне покойная мама моего одноклассника позвонила и сказала, что у нее есть Фальк, который висит у них с 1931 года. Это подарок Фалька Нейгаузу. И, конечно, это бесценно, когда ты приходишь в дом и видишь работу, которую никто никогда не видел… Это «Дома на закате» Фалька 1911 года. Неожиданные вещи, конечно, случаются.
Но основа моей коллекции, самые ценные работы все-таки пришли с аукционов Sotheby’s и Christie’s, в том числе через private sale. Второй фундаментальный источник моего собрания — крупнейшая западная коллекция Вильденштейна. Это собрание Ларионова и Гончаровой было лучшим в мире среди частных коллекций. К источникам моей коллекции я отношу и ряд российских коллекций, прежде всего собрание Алексея Стычкина, откуда у меня в том числе две картины Коровина. Я ему очень и очень благодарен. Дальше я купил серию работ у Алекса Лахмана — известного дилера и коллекционера. И ему я тоже очень признателен.
Сейчас вы по-прежнему активный коллекционер или просто респектабельный владелец коллекции?
В принципе для своего русского собрания я приобрел все, что хотел. У меня была идея создать музейную коллекцию, чтобы каждый художник в своем жанре был представлен лучшими работами. Вещей, которые меня интересуют, на рынке практически не бывает, они очень редко всплывают на аукционах.
Последнюю работу, за которой я долго охотился — фундаментальный «Женский портрет» Явленского, — я купил в прошлом году. Это один из лучших портретов художника. Этой покупкой я, пожалуй, закрыл последнюю «клеточку» в списке того, что хотел купить. Но у меня еще есть коллекция советского фарфора. И в этой области есть несколько вещей, которые мне очень нужны. У меня есть еще другие коллекции, и я тоже знаю, чем хочу их дополнить. Я вообще очень четко знаю, что я хочу.
Все-таки вы не можете остановиться?
Ну, конечно, я покупаю все время. Сейчас делаю акцент на современное искусство. Покупаю относительно недорогие вещи, совершенно поменяв модель. Причем недорогих европейских художников, которые могут, на мой взгляд, очень сильно «выстрелить» лет через двадцать.
«Совсем случайных находок у меня не было. Были просто сюрпризы»
Вы их покупаете как инвестор или как коллекционер?
Как коллекционер, потому что они мне нравятся. Просто это совсем другой мир — работ огромное количество. В британской Royal Academy of Arts фантастическая школа, там учатся талантливейшие молодые люди. Вы можете пойти к ним в студию и приобрести вещи. Плюс еще академики, которые в основном моложе меня и которые также пускают к себе в студию. Вы можете купить вещь, и она будет стоить не миллионы, а десятки или в худшем случае сотни тысяч долларов, но это большое искусство, искусство для будущего.
В этом направлении вы действуете как Щукин и Морозов сто лет назад?
Наверное, да.
Вы говорили, что они не являются для вас ориентиром.
В части старого искусства — нет, потому что я собирал вещи, которые так или иначе уже были признаны миром, а Щукин покупал новые имена. Так я делаю сейчас с современным искусством. Но на систематическую коллекцию я пока не вышел, но, может быть, еще и выйду.
Приходится ли вам бороться с самим собой, например, когда видите вещь, которая вам не нравится, но как коллекционер чувствуете ее важность?
Если не нравится, я не покупаю никогда. Из современного искусства я покупаю только то, что нравится.
А русское современное искусство?
У нас была дискуссия с Дубосарским, вы все это знаете. К сожалению, так получилось, что здесь не сложилось по-настоящему интересного искусства. У меня большая коллекция современного русского искусства, она находится в Италии. И это как раз коллекция, не оправдавшая моих ожиданий.
Оно дискредитировало себя, было переоценено?
Да, я не хочу никого обидеть, но то, что здесь стоило десятки тысяч долларов, стоит в Европе в пять раз дешевле. Те же самые Виноградов и Дубосарский создали себе большую рекламу, в том числе паразитируя на великом русском искусстве. И, к сожалению, эта история пока не «полетела».
А в целом русское искусство, русский авангард, 1920–30-е годы, советское искусство — как оно себя чувствует в современных реалиях?
Русский авангард — это абсолютно прорывная вещь. С точки зрения школы это единственный реальный вклад русской живописи в мировое искусство. Другое значимое явление — это Кандинский, Явленский, которых, правда, никто не считает русскими художниками, но Кандинский неотделим от русской живописи в отличие, например, от Сутина, который совсем не русский художник. Но, кроме этого, таких оригинальных вещей больше не было. Были отдельные художники, они не состояли ни в каких школах и никому по-хорошему не известны. Я действительно считаю, что еще один великий художник — Петров-Водкин, которого толком вообще никто не знает в мире. Но это отдельные имена. А с точки зрения вклада в историю — только авангард.
А современные русские художники — они имели потенциал, но так и не вышли на международный уровень?
Они как-то не сумели. Это такая поколенческая вещь… Мне, кстати, очень нравится Кошляков. Я считаю его недооцененным художником моего поколения. И он единственный собрался, уехал во Францию, делает попытки стать международным художником… Но это сложно, потому что он один. Но в целом, конечно, не сложилось ни у кого.
«Авангард — это единственный вклад русской живописи в мировое искусство»
А авангард? Он может стать такой же частью рынка мирового искусства, как, например, «старые мастера»?
Он уже стал. Он не упал в цене, а с точки зрения интереса авангард находится в абсолютном топе. Я думаю, что и русский экспрессионизм имеет потенциал большого роста. В 2015 году была выставка в Neue Galerie в Нью-Йорке, половину работ предоставил я, половину — Рональд Лаудер. Мы соединили русский и немецкий экспрессионизм: Ларионов, Гончарова, Лентулов, Куприн и Кирхнер, художники группы «Мост» и «Синий всадник». Было видно, что это художники одного ряда, но Кирхнер стоит существенно дороже. Пока. Сейчас будут большие выставки Гончаровой в Tate, потом в России.
Гончарова вообще самая дорогая женщина-художник. Дороже Фриды Кало. Я согласился поддержать выставку в Tate, что очень естественно для меня как для коллекционера Гончаровой, и я думаю, что цены еще возрастут. То же касается и Ларионова. У русского экспрессионизма большой потенциал и рост. Есть отдельные художники, которые могут еще расти в цене на мировой художественной сцене.
Может ли ваша коллекция стать институцией?
Я думаю об этом. Модель есть — это уже упомянутая Neue Galerie Рональда Лаудера. Возможно, я сделаю два музея: один в Москве, другой в Лондоне. На первом этаже разместится моя коллекция, а на втором будут проходить выставки. Появятся два параллельных музея русского искусства, которые будут меняться работами, выставками, — это то, над чем я, скорее всего, в ближайшее время начну работать. Но сейчас такая головная боль со ввозом и вывозом произведений искусства… И у нас, и в Англии с этим тяжело.
Как вы думаете, на чьей стороне сейчас мяч в продвижении, пропаганде русского искусства?
Такие галеристы-подвижники, как Елена Селина, Владимир Овчаренко, делают много с точки зрения продвижения. Мне кажется, сейчас проблема в самих художниках, а не в чем-то другом. В их желании учиться, работать, уехать на какое-то время и толкаться там, где вращается художественный мир, поступить в Royal Academy, куда никто не поступает из русских. Вот пример Эдди Пика, который семь лет назад окончил Royal Academy.
Я купил две его работы по 20 тысяч фунтов. Сейчас будет его огромная выставка в White Cube, после чего он будет стоить уже не 20, а 100, а потом уже 300 тысяч, и так далее. И все говорят, что он будущий Энди Уорхол. Но наших-то студентов там нет. Все сидят здесь, рисуют, живут в своем мире. А это борьба — писать себе биографию. Мне кажется, здесь проблема не в том, что говорит Дубосарский, мол, коллекционеры виноваты или кто-то еще виноват. Сами они виноваты, к сожалению.
А культурный авторитет нашего государства?
У нас сейчас выдающиеся музеи. Третьяковка на глазах становится выдающимся музеем опять же благодаря Зельфире Трегуловой. Статус и Зельфиры Трегуловой, и Михаила Пиотровского очень высокий. И у Пушкинского музея статус очень высокий. У нас музей как культурная институция по-прежнему обладает большой силой.
А государство? Не музей.
Я считаю, что чем свободнее человек, тем лучше. У нас же сейчас появляются все новые и новые драконовские законы на предмет ввоза и вывоза произведений искусства, с чем я пытаюсь бороться. Я приобрел очень много картин на Западе, привез сюда, а теперь их нельзя вывезти. Это же чистый идиотизм. Я за свободный обмен, чтобы можно было легче увозить, привозить, показывать искусство. Но в целом у нас государственные музеи остаются форпостами культуры, и в этом плане мало что изменилось.
Вопрос от глянцевого журнала: три ваши любимые работы?
Нет, таких нет.
Ну если бы вам сказали, что вы можете забрать с собой только три работы?
Наверное, это было бы очень ситуативно. Всегда увлекаешься последним из того, что купил, это естественно. У меня из последнего был Явленский, была фундаментальная работа Шагала «Красный дом», которую я купил на аукционе Sotheby’s, конкурируя, как потом выяснилось, со своим партнером Германом Ханом. Мы с ним вдвоем боролись, задрали цены. Если бы я знал, что покупает он, а он знал, что покупаю я, было бы все по-другому.
Я купил ее достаточно дорого, но это великая работа, на мой взгляд, очень важная. У меня есть лучшие существующие вещи Ларионова. И если бы я специально что-то сохранял, то сохранял бы то, что делает коллекцию такой, какая она есть: Ларионова, Гончарову, Лентулова. У меня за спиной висит «Победный бой» — одна из самых главных вещей Лентулова, я ее купил у правнука художника. Хозяева позвонили, и, пока я ехал, до меня там побывал другой покупатель. Хозяева назвали цену, которая была высокой, но разумной.
Первый покупатель сказал им, что почти наверняка покупает. Я сказал им, что он-то «почти наверняка», а я уже через полчаса деньги принесу. К счастью, у меня банк существует. Первые покупатели пришли вечером, но картины уже там не было. Точно так же, как Кантор купил «Похищение Европы», прибежав с деньгами за несколько часов до меня. Пока я тоже «думал». Коллекционирование это, безусловно, борьба.